Сдал рюкзак в камеру хранения на вокзале, и пошагал вдоль линии. Кладбище оказалось сравнительно недалеко, минут пятнадцать ходьбы.
Перед самим кладбищем за каменным ограждением было устроено небольшое польское воинское кладбище, где ровными рядами были захоронены поляки, павшие в советско-польской войне 1920 г., а также солдаты Армии Крайовой (1944 г.).
Зашёл в основные ворота. Кладбище располагалось на двойном холме, и могилы были расположены под очень большим уклоном вверх. Признаться, я совершенно не знал, где искать Пилсудского, и наудачу пошёл по брусчатой дорожке, огибающей один из холмов по неровному эллипсу.
На кладбище было очень тихо и прозрачно - ранняя весна, будний день. Только тихонько шелестел ветер, печально гоня вдоль могил чудом уцелевшие пожухлые осенние листья. На одном из склонов на большом могильном камне сидела группа людей с фотоаппаратами и о чём-то оживлённо беседовала. Подойдя поближе, по речи я понял, что это были поляки. Спрашивать их не стал - не было настроения; решил, что найду сам.
Так постепенно обошёл я по кругу первый холм. Затем стал обходить второй.
Около кладбищенского здания на спуске стояли и сидели люди. Один - вальяжный парень в вельвете, куривший сигару, второй - видом попроще, лузгавший семечки и сплёвывавший шелуху на травку. На парапете сидели четверо, на вид типичные работники кладбища - два молодых паренька, выглядевшие, как служки какого-нибудь ксёндза, один постарше и ещё один самый матёрый, в штанах с растянутыми коленами и тёмных очках. Когда я проходил мимо, очень хотел спросить, но опять же не стал: матёрый снял очки, протирая их рубахой и пробуравил меня пристальным взглядом, пытаясь понять, что это за кент тут шляется в неурочное время.
Пройдя оба холма, ничего я не нашёл, только поснимал интересные надгробия, и дорожка снова привела меня к кладбищенской конторе. Людей уже осталось четверо, и я всё-таки решил спросить у самого старого и на вид главного, чтобы не искать бесцельно дальше:
- Не подскажете, где тут сердце Пилсудского?
Матёрый в штанах с отвисшими коленками с интересом посмотрел на меня и сам, в свою очередь, не ответив, спросил на отличном русском:
- Что тут делает человек с непольской речью? Какими судьбами?
- Да вот... хочу посмотреть памятник Пилсудскому.
- Так ты, мил человек, давно прошёл его. На выходе он. - и без церемоний продолжил, - Откуда сам-то?
- С Санкт-Петербурга...
Молодые служки воззрились на меня с любопытством, зато старого это явно обрадовало:
- Ого! С Питера! Полтавскую, десять знаешь?
- Так что ж не знать, по идее это недалеко от Московского вокзала.
- Именно! Проходишь Гончарный, и потом туда. Тётка у меня там живет... а может жила. Не знаю, давно я на Руси не был... с восемьдесят восьмого.
Он подал мне мозолистую жилистую руку, улыбнувшись:
- Ну давай, земляк, привет! Ладно, раз такое дело, с самого Питера, сам я тебя проведу. Да и заебали меня все эти собачьи говора, хоть нормальную речь послушаю. Пошли!
Тоже сидевший на парапете суровый мужик помоложе спросил главного:
- Слушай, а как же... – и осёкся, увидев ответный взгляд главного.
- Скоро я, погоди. Попозже. Сейчас вот, с человеком пройду. Сходите пока в магазин.
И мы постепенно пошли к выходу. Остальные тоже дружно встали все и пошли следом.
Мы зашли в пределы воинского кладбища на входе, а остальные сели на скамейке у входа. Самый молодой пацан метнулся через дорогу и исчез за домами.
- Вот там он, Ёзеф-то, лежит. В центере самом. Как говорят поляки, «мать и сердце сына». Видишь, большая плита?
- Ага. Я тут был, но не догадался...(
- А то! Польского-то не знаешь! Кто ж тебе прочтёт? – он иронически осклабился и продолжил, - А эти вот ряды – тут не только те, кто с большевиками воевал в двадцатом. Литовцы так пишут в своих писулях, но тут не только они.
- А кто ещё?
- Те, кто с самими литовцами воевал тогда, тоже. И они тут лежат. Этого литовцы тебе не расскажут! Они выбирают то, что им удобно говорить. Хитрые, блядь…
Мы прошли вдоль рядов чуть ближе к центру.
- Тебя как звать-то, земляк?
- Сергей...
- А меня Анатолий. Можно просто Толя. – он снова подал свою руку.
- Так вот, Сережа… тут вон видишь, сколько выбоин? Вот, вот, и вот... – он обвел рукой, показывая на каменное ограждение.
- Вижу.
- И осколки, и отверстия пулевые. Это потому, что наши в сорок четвертом наступали тут. Вон оттуда шли, со стороны Минска, - он показал в направлении рощи, где дорога спускалась вниз, - подразделение. А тут бой был, с немцами. И в этом ограждении прямо тоже. Говорят, скоротечный, но посекли много. Миномёты ещё лупили, из-за линии. Следов везде осталось, посмотри...
И действительно. Вокруг было довольно много следов, как пулевые отметины, так и даже целые отломленные углы могильных плит.
- Ну и прямо у могил ещё ребята полегли. Я сюда в сорок шестом приехал, малым совсем, сам не видел, но местные говорили. Много рассказывали. А мы, помню, мальцами, в начале пятидесятых, напиздим свечей с могил, зажгём и вон на том холмике, где роща, звезду из них выкладываем. Вечером. Тогда ещё совсем маленькие деревца были. Зрелище ещё то! Чтоб видели, эти бляди... - он неопределенно повёл рукой, заставив меня предположить, что говорит про литовцев, поддерживавших партизан. Впрочем, не знаю.
Матёрый явно разговорился, а я не мешал. Интересно говорил, пусть.
Мы подошли прямо к плите, где Пилсудский.
- Вот тут он, видишь. И мать, Мария. Надпись понимаешь? Надпись тут интересная. Давай, Серёжа, прочитаю.
Он начал читать по польски, по ходу дела переводя, неумело, правда.
Затем обвёл корявым пальцем с заскорузлыми ногтями край плиты, постучав:
- Тут тоже заделали, хорошо видно. Следы боёв сорок четвёртого. А вообще, плита эта тридцать восемь тонн. Тяжеленная! А вон там, за стеной, черный крест такой массивный, видишь? На самой верхушке?
- Ага.
- А сразу ниже, большая белая плита? Надпись золоченая: "Мари...". Нашёл?
- И её вижу.
- Так вот там его жена лежит. Первая. Тоже Мария. А сразу за ней - его два брата. Адам, и ещё один. Все они тут, субчики, лежат...
...Нашу беседу у плиты прервал молоденький парнишка из его компании, принеся ему пластиковый стаканчик, очевидно, с вином, до краёв.
- Дя Толя! Вот, вам это.
Анатолий залпом выпил стакан, вытерев губы краешком рукава:
- А, ну что, сходили уже. Молодцы! - обратившись ко мне, - Может, и ты? За Питер? А?
- Да не, спасибо... мне скоро на поезд, - протянул было я.
Однако он, тёртый калач, с огромным знанием людей, видимо, сразу распознал причину сомнений:
- Да ладно тебе! Хочешь, сейчас он принесет и саму бутылку, и чистый стаканчик? Прямо на глазах! Зачем же мне земляка трогать? Я и так вас тут раз в год только вижу...
Парнишка посмотрел на меня карими чистыми глазами:
- А вы прямо из самой России, да? - с литовским акцентом.
- Да, оттуда.
- Ну-ка, неси нам комплект ещё, - распорядился главный на русском, и пацан резво побежал вдоль плит к скамейке.
Выждав, когда тот отбежит далеко, он продолжил беседу:
- А я тут уже двадцать семь лет, знаешь... И смотритель, и администратор, и сторож, и учётчик. Кого только не перевидал тут!
- Что, приезжают?
- Да постоянно! Пшеки, конечно, в основном. И оба Качиньских, колобки, и Квасьневский, и Валенсу надутого видел. И нашего, выродка, тоже...
- Это кого? Кто именно выродок?
- Да кто... этот, блядь... Адамкус.
- Говорят, он в вермахте воевал? - я решил тоже продемонстрировать своё знание предмета.
- Да не знаю я, где он там конкретно, сука, воевал. Я простой русский мужик. А вот что...
- Точно говорю, воевал! - перебил я.
- Выродок... - он сплюнул на траву, мрачно замолчав.
Воцарилась пауза. Переспрашивать подробности я не стал.
В тишине хорошо услышалось, как по траве кто-то бежит, приближаясь.
- Вон и парень наш. Ну что, давай. За Питер.
Парнишка подал бутылку, налил в стаканчики до краёв. Мы чокнулись пластиковыми стаканчиками и выпили. Оно оказалось на вкус ничего так, вроде типа полусладкое.
- На, - парень забрал у нас стаканчики и умчался опять.
Разговор продолжился, с какой-то точки:
- Так вот, Сереж, а у меня тут начальник, понимаишь. Он редко появляется, в основном указания дать. Грит, у нас надо чтоб «без политки». Вот эти ленточки на плитах, да? Повязаны?
- Ага, они с польскими цветами.
- Точно. Так вот, они мне и говорит: надо их резать нахер и убирать, не надо нам политики. А я – как же это так? Резать? А поляки увидят? Кому они пизды дадут, нажалуются? Нет, говорит, надо резать. Непорядок, не надо их нам. Приехал как-то сам, пошёл сюда. И мне командует. Ну, мы поубирали. А потом и правда нажаловались, наверх, и он того, обосрался. Теперь больше не говорит мне резать, все эти польские дела.
Он иронично взглянул на меня:
- Что, удивило, да? Вот такие они, литовцы. Типа вроде, тормоза, но свою политику гнут. А вообще, не уважаю я их.
- А что так?
- Да они как мхи, блядь. Вроде добропорядочные, лыбятся, а как что где плохо лежит и можно украсть – так это первым делом. Это у них не залежится! Оформили, и себе «на хутор». Они ж хули... везде тут начальство. Все хлебные места оккупировали, никому хода не дадут. Так и оформляют. Им можно.
- А поляки как, впечатление?
- Те получше, но тоже не сахар. Вороватые по жизни и суетятся много. И мелочные, аж пиздец, за гроши свои удавятся.
Он замолчал ненадолго, обдумывая мысль.
- Но, с другой стороны, за свою Речь Посполиту воевали. Хоть и саблями. Видишь, сколько их тут. Так что хай с ними, пусть лежат в мире. Молодыми полегли. А им – ленточки, блядь, резать. Литовцы. Разве можно так?
- Да, интересное отношение...
- Ладно. Ты мне вот про Питер, Серёж, расскажи лучше. Как там сейчас у вас, а?
Присели на плиту с Пилсудским, на краешек, я немного рассказал про наши реалии, он всё переспрашивал разное всякое. Потом всё же решил завершать, а то мы беседовали уже больше полчаса, время-то шло:
- Ну ладно, я наверное, уже пойду.
- Погоди... давай уж на посошок. Сейчас я распоряжусь! – он помахал своим коллегам, сидевшим на скамейке у главных ворот. Парнишка там сразу понял, видимо практика, и примчался с бутылкой и стаканчиками.
Разлили, отказываться я не стал, разговор душевный вышел. Видно было, что мужику приятно было обшаться. Ладно.
- Ну... что? Давай? – он улыбнулся уже широко, светло. – Вот сегодня девятое число, а через месяц того... наш день. Давай за наступающий День Победы! Ровно месяц осталось!
- Давайте.
Выпили. Помолчали.
Парнишка снова убежал.
Анатолий продолжил:
- А с этим они ничего сделать не могут. Все равно, девятого мая море красных гвоздик в городе будет. И ленточки, много! Не здесь, конечно, тут поляки. Но всё равно! Пусть, бляди, зубами поскрипят, ничего. Нормально, правда?
Он опять посветлел лицом, и я тут решил ковать железо, пока настроение:
- Давайте я вас на память щёлкну. Прямо тут, у плиты.
- Ну ладно уж, давай – согласился он. – Так и запиши себе: главный смотритель кладбища Расу Толик. Сорок четвёртого года.
- Хорошо, - и я тоже улыбнулся, помягчев душой.
- Ну теперь иди. А то я что-то в сентиментальность впал, ещё слезу пущу. Нехуй это, мои работнички не должны меня сентиментальным видеть. Работа у нас суровая и сантиментов не терпит.
Подал руку на прощанье:
- Привет Питеру передавай. От меня. Обязательно! Или нет, вот, - он вытащил из необьятного кармана своих штанов двухлитовую монетку, - На, кинь её там. Пусть её питерским трамваем расплющит нахуй. Да получше расплющит, подушевней! Ты проследи.
- Вам спасибо. Очень приятно было пообщаться, - я убрал монетку в нагрудный карман.
- А уж мне как хорошо! Разбавил хоть на часок, наречия ихние собачьи. Тебе удачного пути домой, Серёжа!
- Спасибо :)
Я повернулся, вышел из калитки, и зашагал вниз по дороге, думая: «Да-а-а... везде есть наши люди...».
Скоро домой, на Питер, унесёт меня красно-серый литовский поезд...
Смотритель кладбища Расу Анатолий.
Снимок на память, на фоне плиты, где похоронена Мария Пилсудская и сердце её знаменитого сына, Юзефа.
Journal information